Трубка хотя и покорно, но с плохо скрываемым недовольством сообщила, что Лебедев находится в местном следственном изоляторе. Однако прежде чем отправиться на допрос к молодому Лебедеву, Турецкому нужно было выяснить одно странное обстоятельство: почему же все-таки задержали Михаила. Ведь в тот вечер, когда директор выбросился из окна, о присутствии сына на заводе никто и словом не обмолвился.

В отделе кадров старая знакомая Турецкого – маленькая старушка с черной повязкой на волосах, – по-видимому напуганная внешним видом следователя, без разговоров разыскала адрес Нади – секретарши Лебедева. Надя уволилась с работы буквально на следующий день после похорон директора, что в общем-то никто не посчитал подозрительным.

Телефона в частном секторе, где Надя, несмотря на свою приближенность к шефу, снимала жилье, не было, поэтому Турецкому предстоял еще один вояж по промозглым улицам Новогорска.

Глава 46. ЛЮБЛЮ

Черный кобель вырывал цепь за латаной-перелатаной изгородью двора, пока из сеней не вышла повязанная шалью, в тапочках, средних лет женщина.

– К Надежде? Вроде другой к ней ходил – маленький такой, чернявый, – сразу сдала все явки хозяйка. – А вы че-то рано, она еще спит. Надежда, как с работы уволилась, раньше трех не поднимается. Чем теперь только платить будет? Вы не думайте, мил человек, я ее не выгоняю, родственница какая-никакая все ж. Но мне самой на что-то жить нужно? – Хозяйка, вероятно, приняла Турецкого за потенциального жениха Нади и решила на всякий случай выторговать девке приличное содержание, углядев по одежке, что претендент – мужчина не бедный.

Вход в Надины апартаменты располагался с противоположной стороны избы, и в отличие от хозяйкиного ее крылечко совсем занесло снегом, оставался только едва заметный намек на тропинку. Женщина постучала в окошко:

– Вставай, Надежда! Женихи уже все ворота пообоссали, а ты все валяешься.

Через минуту белая занавесочка с выбитым на ней цветком отодвинулась и за стеклом нарисовалась заспанная, недовольная физиономия Нади.

– Вон, хахаль к тебе, – возбужденно жестикулировала хозяйка, указывая на Турецкого, который уже обивал о ступеньку снег с валенок.

Китайский Надин халат с изображением поверженного дракона резко контрастировал с патриархальной обстановкой жилища. На столе выдыхалась полная пепельница окурков, в тарелке плавали огрызки огурцов, а две пустые поллитровки закатились под убогую тахту, на которой клубком запутались неубранные простыни.

– Филаретовна, ты что тут забыла? – Наде явно нездоровилось с похмелья. Вместо конского хвоста висели жалкие плети распущенных волос, не вымытых согласно телевизионной рекламе шампунем «Pro-v». – Дай мне с гостем поговорить.

Но Филаретовна уходить не торопилась:

– Я че, Надежда… Деньги-то… Сотку с тебя.

– Отстань. Потом. Я же сказала, отдам. Ну где я тебе сейчас возьму? Я их что, рисую?

– Так, может, молодой человек расплатится? Не чужой, поди?

– Чужой, чужой. Ну, Филаретовна, будь человеком, отвяжись. Обещаю, Богом клянусь. – В голосе Нади прозвучали отчаянные нотки.

Турецкий смотрел на хозяйку, которая своими ножищами уперлась в пол, и понимал, что она не «уступит и пяди своей земли». Здесь, в провинции, где счет деньгам велся совсем по-другому, чем в банковской, купеческой Москве, десятка могла запросто сделать человека счастливым, а сотка – лишить жизни. «Придется откупаться», – Александр вынул из кармана бумажник.

– Вот! Какой человек! Надежда! Это не то, что твой говнистый… – Филаретовна осеклась под злым взглядом девушки и вцепилась в сотню двумя руками, словно боялась, что Турецкий отберет ее назад. – Чайку, может? А-то самогоночки? Недорого.

– Иди, иди, Филаретовна. Гость не пьет. Да что ты в самом деле, замучить меня сегодня собралась?

Когда хозяйка наконец ушла, Надя бессильно опустилась на тахту. Ее лоб от слабости и пережитого напряжения покрылся испариной, она схватила ковшик с ледяной водой и принялась жадно и шумно, как собака, лакать.

– Спасибо, – отфыркиваясь, поблагодарила она Турецкого. – Она бы меня завтра-послезавтра на улицу выкинула. А мне деваться некуда. Не в деревню же возвращаться к отцу-алкоголику и матери-неврастеничке.

– Мой взнос, как ты понимаешь, не решение проблемы. Куда теперь думаешь податься?

– Коммерческую фирму одну присмотрела. Военная тайна пока. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, деньгу буду заколачивать. Дуру эту с ее хибарой подальше пошлю. Я ж еще братишкам помогаю. У меня двое инвалидов с детства на шее.

– А на заводе, ты что, мало зарабатывала?

– Как посмотреть. По сравнению с другими, так нормально. Только денег всегда не хватает. Да и не хочу я теперь там работать. Каждый день вспоминать, что ли? И директор неизвестно какой попадется. Я Алексея Сергеевича, вот как на духу скажу – любила. Премию он мне подкидывал. Все обещал с хорошим женихом познакомить. Ты, говорит, Надя, не боись, прорвемся.

– Надя, у меня к тебе один вопрос: почему ты изменила показания?

Девушка открыла рот от удивления:

– А какие у меня показания?

– Помнишь, когда мы остались одни в кабинете у директора и потом на первом допросе ты сказала, что Лебедев послал тебя за сигаретами. Ты, ничего не подозревая, вышла, вернулась – а он уже мертвый. Так?

Надя мотала непрошампуненными волосами:

– Не помню. Я вам такое говорила? Да я в каком состоянии тогда была? Сама чуть за окно не выбросилась.

– Надя, ты и на первом допросе сказала то же самое.

– Да что вы привязались? Я справку могу взять, что не в себе была. Это вам любой врач подтвердит.

– Почему ты потом изменила показания? Почему вдруг вспомнила, что ты не ушла сразу за сигаретами, а еще долго подслушивала, когда к директору пришел сын? Что ты слышала: крики, ругань? Что мальчик кричал о каком-то письме и угрожал Лебедеву, будто убьет его? Почему? Почему? Отвечай! С кем ты советовалась? Кого вначале боялась?

– Я не буду с вами разговаривать. Вы пришли ко мне просто поиздеваться. Вот я пожалуюсь, – Турецкому даже показалось, что Надя погрозила ему маленьким кулачком.

– Савельеву знаете?

– Еще бы! Кто же ее не знает?

– Ссора между отцом и сыном произошла из-за нее?

– А это вы у нее спросите! Чего на меня только напали? Крайнюю нашли? У нее рыло-то больше моего в пуху. Заморочила голову людям. А теперь я отдувайся.

– Савельева часто бывала у директора?

– А я что, считала? Бывала, конечно. Да вы сами видели этот проходной двор. Заходи кто хочешь. Алексей Сергеевич чиниться не любил.

Особенной любви к Савельевой Турецкий у Нади не почувствовал, да и по всем законам женской психологии секретарша не могла не завидовать более красивой, более удачливой знакомой. Но тогда почему она не сразу навела на след Миши, или лучше спросить по-другому: почему она спустя какое-то время решилась рассказать правду? Впрочем, в чем она, эта правда, заключалась, Турецкий не знал. Неприятно было только то, что, с какой стороны ни подойди – к делу причастна Савельева, женщина, с которой его связывали близкие отношения. Турецкий многое бы сейчас отдал за клочок правды, за самую малую ее толику, но Надя сидела, ощетинившись, как дикобраз, готовый каждую минуту выпустить свои колючки к бою.

– Наденька, подумай хорошенько. Если ты что-то скрываешь, это не принесет тебе ничего хорошего: ни безопасности, ни денег. Свора освобождается от свидетелей преступления в первую очередь, а на чужом несчастье, как ты знаешь, счастья не построишь. Кстати, из кармана погибшего директора выпала нераспечатанная пачка сигарет. Так посылал он тебя за сигаретами или нет?

– Уходите! Вон! Я не буду с вами говорить! Не имеете права! Я свои права знаю! – Надя расправила-таки колючки, и злости в этой молоденькой особе оказалось гораздо больше, чем по логике вещей могло накопиться в девушке за всю ее недолгую жизнь.